О пользе толпы, вплоть до бунта

Любая опасность заставляет людей (и не только людей) сбиваться вместе, в группу, в толпу. Это происходит инстинктивно. Смысл этого инстинкта очевиден – деперсонификация угрозы. В толпе опасность не сконцентрирована на мне лично, а как бы перераспределена среди большого количества людей, что повышает мои шансы на выживание.

***

Стая таймырских полярных волков вышла на охоту. Чтобы насытиться, им нужно убить одного северного оленя. Я - конкретный северный олень Тимоша. Но я очень интровертивный, почти аутичный северный олень, мне по-настоящему хорошо только в одиночестве. И вот будучи один-одинёшенек на многие километры вокруг я набредаю на стаю голодных волков. Мои шансы практически равны нулю - бегаю я быстрее, но они выносливее. Более того, когда я один, волкам проще действовать слаженно, коллективно. В общем, меня уже нет.

Другая ситуация: я нормальный олень Костя и передвигаюсь по тундре вместе со своим родным стадом в полторы тысячи голов. Вдруг на стадо нападает стая волков. Мой шанс быть съеденным: 1 к 1 500. Можно не заморачиваться – беги себе ближе к центру стада, со скоростью стада, и всё. Старые да малые постепенно поотстанут – одного из них и убьют. А может и вообще никого не убьют - когда нас много им труднее договориться, кого брать. Один волк за одним оленем кинется, другой - за другим, мечутся туда-сюда, петляют, сбивают дыхание: устанут – и отстанут. Если  отобьют кого-нибудь от стада – тогда конечно…

Вот потому среди северных оленей мы и не встречаем «почти аутичных интровертов» - естественный отбор. А среди людей встречаем, и всё больше, поскольку естественный отбор по таким параметрам в наших популяциях уже давно не работает.

***

Но в толпе можно не только скрыться, толпа может и защитить. Размер имеет значение и в деле самообороны.

Та же стая волков, так же голодная, всё в той же таймырской тундре, только неделю спустя, перейдя через небольшую каменистую гряду, обнаружила в 2 километрах от себя у подножья холма одиноко пасущегося молодого овцебыка, и сразу ринулась к нему. Удача.

Я молодой овцебык Серёга. Ну как молодой - подросток, по-человеческим меркам мне лет 15. Старшаки меня обидели, мать не заступилась – ушёл я от них. Ну как ушёл, на другую сторону холма перешёл. Щиплю ягель, объедаю молодую иву, думаю, страдаю. Вдруг понял: что-то произошло. Поднимаю голову, озираюсь. Чуть слева, на склоне каменистой гряды какое-то мелкое движение. Вглядываюсь. Шесть точек катятся в мою сторону. Волки!!! Метнулся влево, метнулся вправо. Что делать? Куда бежать? К своим!!! До них метров 800, до волков раза в два больше - должен успеть. Волки быстрее меня, но не настолько. Но мне в гору. Но и им потом в гору - это я уже на бегу думаю. Бегу изо всех сил, просто лечу по над тундрою. Шерсть моя длинная, жёсткая плащом по бокам развевается. Перемахиваю через вершину холма. Вот они наши - разбрелись, ужинают. Я кубарем к ним бегу, блею, ору: «Во-о-о-о-ол-ки-и-и! Во-о-о-о-ол-ки-и-и-и-и-и!!!!». Наши встрепенулись, и все уставились на меня. Одно мгновение. Второе. И вдруг, все как по команде ринулись от меня прочь. Я понял – увидели волков позади меня, значит, те уже показались на вершине холма. Очень быстро бегут. Я ещё припустил. Откуда что взялось. И тут до меня доходит: наших мне не догнать. Я уже километр пробежал, а они только начали. Мне и сейчас-то до них метров 300, а что потом будет… Мне всё стало ясно. Яснее некуда. Ноги сами сбросили темп… Но тут, дядя Саша (наш вожак) резко повернул влево. Все за ним. Слева небольшая каменистая сопка. Он на неё. Как и я, дядя Саша понял: от волков не убежать.

Все столпились на макушке сопки. Ну как столпились. Как положено, встали полукругом, рогами к волкам… и ко мне. Всех малолеток и старых тёток - внутрь полукруга. Остальные снаружи. Пригнулись, ждут. Я уже совсем из последних сил вбегаю на пологий сопочный тягун. Ноги как брёвна, перед глазами пелена, в лёгких огонь. Задыхаюсь. А сзади меня уже настигает их дыхание – ровное и сильное. Кто-то из них потявкивает в предвкушении. Последние метры я словно в болоте бегу - продираюсь через вязкую пустоту. Добежал. Старшаки молча расступились, пропустили внутрь. Я вваливаюсь в кучу тел. Протискиваюсь между двумя дрожащими девчонками. Всё. Передние ноги подкашиваются, падаю на бок. Но снова поднимаюсь, колени дрожат, лёгкие разрываются от собственного дыхания. Я жив.

Потом всё как в тумане. Тела вокруг ходят ходуном. Толчки, тычки, кто-то заваливается слева, но тут же выправляется. Голов у передних не видно – они где-то внизу. Только горбы над лопатками ходуном ходят. Вдруг стало теснее. Сообразил: круг замкнули. На мгновение в ногах передних мужиков, месящих копытами каменистую землю, мелькает красная пасть. Очень красная. В том же направлении вдруг образуется пустота. Кто-то вырвался вперёд. Но тут же возвращается. Строй снова сомкнулся.

Постепенно до меня доходит, что уже какое-то время ничего не происходит, только тяжёлое густое дыхание вокруг. Стоим так всю ночь. Ну как всю ночь – 2 часа. У нас тут север. В августе солнце совсем ненадолго за горизонт ныряет. Передние о чём-то глухо переговариваются, остальные притихли, мелкие спят. Я в полузабытьи стою как вкопанный на окаменевших ногах. Постепенно становится просторнее. Передние немного отходят, топчутся туда-сюда, поднимают головы, принюхиваются и все смотрят куда-то вправо. Я осторожно протискиваюсь. Уже светло. Правее, совсем недалеко, у большого валуна мордой к нам лежит волк с распоротым горлом. Мёртвый. Ещё чуть подальше бродит волчица. На нас внимания не обращает – просто бродит. Остальные видимо ушли. Пошли и мы. Осторожно, медленно, постоянно оборачиваясь. На восток, к реке. Впереди тётки и девчонки, за ними плетутся малолетки, потом мы – все остальные: пацаны и мужики. Заметил двух раненых, но так – не серьёзно. Сзади, чуть поодаль, время от времени озирая окрестности, идут четверо старшаков и дядя Саша. Спустя какое–то время я оборачиваюсь назад, вглядываюсь туда, где всё было. На вершине каменистой сопки сидит волчица, уже совсем крохотная отсюда.                

***

Но толпа не универсальное средство от опасности, поскольку опасности бывают разные. Например, при стихийных и техногенных бедствиях (скученность + паника = давка - смерти) или при определённых боевых ситуациях (чем больше цель, тем проще попадание), скученность либо бесполезна, либо даже вредна, но инстинкт есть инстинкт и в любой опасности люди всё равно жмутся друг другу.

***

Толпа даже может быть прогрессивна, ровно настолько, насколько может быть прогрессивен зародившийся в толпе бунт.

Бунт - всегда самая последняя, крайняя форма реакции простолюдинов на враждебные действия властей. Бунт - это неконтролируемая людьми групповая вспышка эмоций от безысходности, смесь страха и ненависти, загоняющая людей в толпу. Бунт - детище именно толпы, групповой истерии - в этом его принципиальное отличие от мятежей, восстаний, революций и тому подобных организованных (рациональных) форм вооружённого сопротивления властям. В бунт всегда легко войти, но очень трудно из него выйти. Не только российский бунт «бессмысленный и беспощадный» - любой. Но по итогам его бессмысленность  относительна.

Бунт редко приносит плоды тем, кто в него сорвался. В традиционных обществах подавляющее большинство бунтов рано или поздно подавляются, а большинство его участников подвергаются наказанию (если не успевают скрыться, бежать или погибнуть во время самого бунта, то есть, по-другому испортить себе жизнь). Но бунт, тем не менее, одна из наиболее эффективных форм «низового» влияния на «верхи», с той лишь особенностью, что бунт полезен простолюдинам как бы «в конечном счёте» - объективно и очень опосредовано - как предостережение властям, как причина для последующего смягчения тех форм и эксцессов управления, которые стали причиной бунта. Бунт на какое-то время делает людей власти более осторожными в обращении с простолюдинами в тех сферах и обстоятельствах, в которых ранее случился бунт.  Участники бунта, так сказать – «объективные герои», так как изначально, но в большинстве случаев неосознанно, приносят себя в жертву общественным изменениям, плоды которых им не суждено вкусить. Бунтовщики, в том самом «конечном счёте», бунтуют как бы ни для себя, а для других, для тех, кто остался в стороне и для будущих поколений – для «безбилетников», как сказал бы институциональный экономист. Судьба бунтовщиков – верх несправедливости: больше всех сделавшие, меньше всех получают от образовавшегося в итоге блага. Думаю, в том числе и эту особенность бунта хотел зафиксировать Александр Пушкин в своём знаменитом афоризме о его бессмысленности.

Бунт – это стихия. Насилие над людьми власти столь опасно, противоестественно и немыслимо для простолюдинов, что они в принципе не могут планировать бунт, а могут лишь срываться в него. Насилие простолюдинов над людьми власти столь противоестественно, опасно и ужасно для людей власти, что принуждает их к серьёзному усвоению этого урока, в результате чего могут быть прекращены, ограничены или смягчены те предписания или действия/бездействия властей, которые вызвал бунт. То есть, бунт – это событие, в котором простолюдинное влияние на власть не проявляется сразу, а как бы постепенно разворачивается во времени. В бунте влияние не целеполагается простолюдинами, но проявляется.

Вместе с тем, бунт как эксцесс в отношениях простолюдинов и людей власти, является глубоко экзистенциальным явлением. Любому бунту предшествует упорное нежелание людей власти принимать во внимание базовые, витальные интересы простолюдинов. Отказ учитывать чужие интересы – это отказ контрагенту в субъектности, отказ в признании его существования – «нам наплевать на вас, вас нет для нас». Поэтому бунт – это стихийный самоутверждающий, даже не ответ, а «общественный жест» простолюдинов, означающий: «Нет, мы есть, мы живы, почувствуйте нас физически, если не можете почувствовать нас иначе». Насилием, погромами простолюдины подсознательно доказывают своё бытие, привлекают внимание людей власти к своему существованию и одновременно утверждают перед ними своё существование – «мы есть и вот вы уже не можете с этим не считаться». Бунтуя - избивая, убивая, разрушая - простолюдины не хотят влиять, чего-то там добиваться, они хотят быть именно замеченными и признанными в своём существовании, «быть такими же, как вы людьми» (это, по сути, правочеловечное поведение, поднимающее проблему человеческого достоинства). Насилие в бунте, это такой особый коммуникативный приём (тот самый «общественный жест»), призванный обеспечить максимальный коммуникативный эффект. Бунтуя, простолюдины массово и стихийно демонстрируют людям власти своё существование в максимально доходчивой форме, то есть, в форме насилия.

Именно толпа делает бунт возможным.

Толпа – это социально не структурированная масса одиночек, действующих совместно, но спонтанно, без каких-либо целей и планов, объединённых лишь общей, но сильной эмоцией. Действия в толпе деперсонифицируют простолюдина и объективно снижают риски, проистекающие из его участия в неприемлемом для властей событии. Субъективно же, толпа даёт простолюдину ощущения/ожидания защищённости и безнаказанности и, тем самым, повышает его решимость принять участие в запретном.

В социальных конфликтах толпу создаёт чувство страха. Простолюдины сбиваются в толпу, как бы скрываясь в ней от нависших угроз и грядущих наказаний. Толпа награждает сорвавшегося в недозволенное простолюдина анонимностью и, следовательно, снижает вероятность наказания. Толпа наделяет во всём не уверенного, всё переступившего обывателя чувством защищённости и всесильности, так как слившийся с толпой человек утрачивает свою маленькую немощную личность и превращается в неотъемлемую часть большого могучего существа. В толпе можно всё, как можно всё большому могучему существу.

Бунт, как стихийное событие является исключительно простолюдинным феноменом. Или наоборот: бунт – исключительно простолюдинный феномен, и именно поэтому бунт всегда стихиен. Люди власти тоже «бунтуют», но бунтуют организованно. Бунт элит – мятеж. Мятеж всегда кем-то организован: ему предшествуют цели, структуры, ресурсы, лидеры, иерархии. Бунту же предшествуют только настроения. Если в бунте чувствуется организованность – ищите в нём «происки» элит или контрэлит, и это уже не бунт. 

Да, в момент своего рождения бунт имманентно и функционально стихиен, но организацию в него можно имплантировать. В традиционных обществах это редко происходит лишь по той простой причине, что бунт скоротечен. Когда заинтересованные лица сообразят что к чему, бунт, как правило, уже подавлен. Оседлать бунт – большая политическая удача.     

Бунт это всегда искушение для людей власти, находящихся в оппозиции или рвущихся к власти из социального месива новый зарождающейся элиты. Поэтому, организацию в бунт привносили и привносят, как правило, сами элиты в лице своих фрондёров, отщепенцев, оппозиционеров, которые в силу каких-то обстоятельств посчитали полезным для себя возглавить и направлять «чернь» - «феномен Дубровского» вечен. Бунты так же могут становиться формирующей средой и «социальным лифтом» для «новых людей власти» (контрэлит), но это бывает очень редко. Привносить в бунт организованность и проект могут и криминальные элементы. Но, так или иначе, как только бунт приобретает устойчивое лидерское ядро, иерархию, организованность и прочую властную инфраструктуру он перестают быть бунтом, и становится проектом управляемого насилия: элитным, контрэлитным или криминальным (вариант контрэлитного). Бунт, приобретший организованность – превращается в восстание, живущее совсем по другим законам.