Диктатура 2.0. Этот текст был удалён Фейсбуком с моей страницы

ДИКТАТУРА 2.0

(Внимание. Текст большой, он содержит мои рассуждения и четыре рассказа Павла Селукова)

Позавчера анонимные цензоры виртуальной империи Марка Цукерберга запретили к публикации рассказ российского писателя Павла Селукова «Смерть кэтхантера» (материал  был удалён со страницы писателя в Фейсбуке). Кроме того, фейсбучное цензурное ведомство вынесло Павлу Селукову предупреждение: в случае повторения подобных публикаций, в Фейсбуке будут запрещены все его произведения (доступ к аккаунту писателя будет ограничен). За последние два года в «государстве Цукерберга» были запрещены ещё два рассказа Павла Селукова: «О любви и дружбе» и «Ева» - оба вошли в первую книгу его рассказов «Халулаец», которая вышла в 2019 году в издательстве «Фолиант» (в декабре в издательстве АСТ выходит уже третья книга Селукова «Как я был Анной»).

В виртуальной державе Цукерберга культура – это не всё, что рождено человечеством в творческом порыве, а только то, что вписалось в каноны «новой этики» и ханжеского либерального фундаментализма, который сегодня тихо, но упорно убивает свободу слова на Западе. Судя по всему, именно о «новую этику» и либеральное ханжество споткнулись в Фейсбуке рассказы Павла Селукова.

Будучи по факту всемирной и самой крупной на планете социальной сетью с 2 миллиардами пользователей,  Фейсбук не является всемирной социальной сетью по своей информационной политике. Из многочисленных историй про удаление постов и блокировку аккаунтов в российском Фейсбуке, можно сделать вывод о том, что культурную и политическую норму внутри сети определяет не всё совокупное человечество, передающее алгоритмам Фейсбука своё эмоциональное,  духовное и интеллектуальное разнообразие, а только очень особенная часть человечества. Вот набросок этой части человечества в нескольких образах: нежизнеспособные вне офисов и фитнес-залов мужчины и женщины из новейшего среднего класса, такого впервые трепетного и ранимого; аристократии новых меньшинств, жаждущие вселенского признания и хотя бы символического господства; феминистки-фундаменталистки, делающие социальный бизнес на женских слабостях; фрустрированные зоозащитники, не просто любящие животных, а любящие животных вместо людей; благополучные великовозрастные «девочки» и «мальчики», спятившие на безопасности и своих переживаниях по её поводу, и прочие эмоциональные жертвы своих комплексов - всех эти инфантильные крестоносцы и истеричные империалисты XXI века, завоевывающие мир своими слабостями и травмами. Несмотря на «11 сентября», как-то легкомысленно начался XXI век.   

ВНИМАНИЕ! К ПАСТВЕ «НОВОЙ ЭТИКИ» И «ХАНЖЕСКОГО ЛИБЕРАЛЬНОГО ФУНДАМЕНТАЛИЗМА» Я ОТНОШУ НЕ ВСЕХ ДО ЕДИНОГО ПРЕДСТАВИТЕЛЕЙ СРЕДНЕГО КЛАССА, НЕ ВСЕХ ФЕМИНИСТОК, НЕ ВСЕХ ЗООЗАЩИТНИКОВ, НЕ ВСЕХ ЛЮДЕЙ, ПЕКУЩИХСЯ ОБ ОБЩЕСТВЕННОЙ БЕЗОПАСНОСТИ, НЕ ВСЕХ ПРЕДСТАВИТЕЛЕЙ КАКИХ БЫ ТО НИ БЫЛО МЕНЬШИНСТВ (ВСЕ ЭТИ ГРУППЫ ИНТЕРЕСОВ – РЕАЛЬНЫЕ СТОЛПЫ СОВРЕМЕННОЙ ЦИВИЛИЗАЦИИ), А ТОЛЬКО ТЕХ ИЗ НИХ, НА КОГО В МОЕЙ ГОЛОВЕ РАСПРОСТРАНЯЮТСЯ ВЫШЕ ПРИВЕДЁННЫЕ ЭПИТЕТЫ.

Более того, оседлавшие Фейсбук эмоциональные сообщества вокруг оскорблённых чувств женщин, чернокожих, геев, зелёных - по-своему интересны, очень креативны и совокупно харизматичны. Их способы миропонимания и мирореагирования реально востребованы миллионами современных людей. Но эмоциональных сообществ – постоянных и ситуативных моделей поведения, распределённых по полам, возрастам, темпераментам и прочим психологическим акцентуациям - очень много и они очень разные. Причём, «очень разные» не только во всём мире, но и в такой малости как, например,  многоэтажный дом, в котором я живу. И потому очень неправильно, когда после всех уроков ХХ века какое-то одно эмоциональное сообщество, одна поведенческая парадигма вдруг начинает претендовать на всепланетную монополию, на единственно правильные эмоции, настроения и реакции. И уж совсем скверно, когда это сообщество получает в своё распоряжение такие мощные инструменты экспансии, как национальные государства и всемирные социальные сети. Быть беде.

Так работает та самая «новая чувствительность» (обидчивость, ранимость), запустившая в мир «новую этику», которая, в свою очередь, превращает человеческие слабости и неспособности в ценности и достоинства, и потому эта этика так востребована. У нас на глазах «новая чувствительность» постепенно превращается в обычную идеологию, а в странах Запада, фактически, и в политическое движение. Как и всякая идеология «новая чувствительность» пробуждает в своих сторонниках энергию экспансии и жажду духовной и социальной власти. Как и всякая идеология «новая чувствительность» обслуживает интересы конкретных социальных и ситуативных групп, вроде тех, что перечислены выше. Однако в целях экспансии носители «новой чувствительности» облачают свой «символ веры» в одежды рационального и универсального знания, пытаясь, групповые интересы представить как универсальные, общие для всех и, тем самым, «новая чувствительность» так же спекулятивна, как и любая другая идеология.  

Потребность в оправдании собственных слабостей и неспособностей естественна и нормальна для любого человека, а в определённых обстоятельствах и полезна для его социального или даже физического выживания. Плохо, когда эту естественную человеческую потребность массово, технологично и однообразно, не принимая во внимание социальное, духовное и элементарное половозрастное разнообразие людей начинают использовать в своих интересах политики, бизнес, и всевозможные ловцы человеческих душ от промоутеров тоталитарных верований до тренеров личностного роста, в последнее время оказавшихся коучами. Раньше человеческие слабости и неспособности не по-детски обслуживали и лелеяли коммунизм с фашизмом, теперь вот – «новая чувствительность» с «новой этикой». По сути, российский свободолюбивый человек оказался зажатым между путинскими пожирателями свободы и разнообразия и пожирателями свободы и разнообразия от «цукербергского режима» и прочих новейших добровольно-принудительных диктатур: сетевых, виртуальных, горизонтальных.    

И о правах «предельной литературы»:

Предельная литература (к которой относится и запрещённый позавчера в Фейсбуке рассказ Павла Селукова) – это литература о тёмной, запретной - предельной для наших эмоций стороне жизни. Предельная литература (именно литература, а не маскультовая коммерческая «чернуха») – это естественная часть литературы, и шире - всей мировой творческой культуры. Предельные сюжеты и образы – один из литературных ресурсов, призванных расширять сознание автора и читателя, и разнообразить инструментарий их экзистенциального самотворчества. Ужасное, Низменное и Запретное, расшифрованные в лаборатории литературного таланта, могут быть такими же триггерами воспарения в надчеловеческие катарсические эмпирии, как и штурмы неба под стягами Прекрасного, Возвышенного и Разрешённого.

Конечно, предельная литература – литература не для всех. И чтобы не оказаться в литературе на «чужом празднике жизни» нужно следовать простым правилам читательской гигиены: не хочешь, не можешь, боишься – не читай. Прочитал случайно, не успел, не смог вовремя остановиться – найди в себе силы, и отнесись к этому несчастью, как к опыту, который сделает тебя сильнее и мудрее. Представь, что ты просто побывал в этнографической экспедиции среди новогвинейских аборигенов-людоедов. Тебе с ними не жить, ты их изучаешь.

Эмоции, даже самые неприятные и самые сильные не могут нас убивать - не для того они были сконструированы нашей эволюцией. Эмоции становятся  опасными только тогда, когда мы сами их опредмечиваем - отделяем от себя, превращаем в фетиш, в предмет любования, коллекционирования, «совершенствования» и презентации.

19 ноября 2020 года

______________________________________

Ниже вы можете прочитать все три рассказа Павла Селукова, запрещённые в трепетной империи Марка Цукерберга, и я добавил ещё один рассказ для тех, кто впервые его читает - чтобы не сложилось впечатление, что Селуков пишет исключительно в жанрах «гоп-экшена» и «нежного русского непорно».

СМЕРТЬ КЭТХАНТЕРА

Вите Громову не фартануло с детства. Евонный папаша отслужил в Афгане и здорово ехал по фазе. Вышибал дерьмо из всей семьи - жены, сына, дочки. Витьке же доставалось с особой любовью. Батя таскал его на каратэ, а если пацан плохо махал руками, гнал домой вицей и пиздюлиной. Немудрено, что младший Громов "засвистел".

А началось всё так. Была у Вити кошка Маруся. Однажды она запрыгнула на стол, и ее задница оказалась у него под носом. А тот возьми, да и втяни воздух. Понюхал, короче. Забалдел. Потом он засунул кошке в жопу карандаш. Хрен его знает - зачем - но кайфанул еще больше. За этим делом его спалил отец. Отпиздил, конечно. С того дня Витя затаился. 

Семья жила на Водниках, в бараке недалеко от Камы. Перед речкой был глубокий овраг, поросший редкими деревцами. В нем-то парень и запропал. 

К семнадцати годам он перенюхал и перетрахал карандашом всех окрестных кошек. Правда, в овраге батя до него тоже добрался. На этот раз отделаться побоями не вышло. Отец глумился над сыном по полной морде. Называл его "подхвостником", психом, кошкоёбом. При любой возможности выписывал люлей. То ли поэтому, то ли еще почему, но Витя возненавидел кошек. Вскоре ненависть вылилась в действие - парень стал их убивать. Надо признать, к "мокрухе" он подошел с фантазией. Поймав кошку, Витька аккуратно нес ее к оврагу, гладил и чего-то шептал. Затем ставил на лапы на самом краю. Естественно, жопой к себе. Придерживал рукой за хвост. Потом прицеливался и со всей силы пинал пыром в анус. Кошка взмывала в небо, а ее внутренности вываливались наружу. Словно драгоценные камни, они красиво сверкали на солнце. От этой иллюминации "мокрушнику" особенно хорошело. 

Через полгода по Водникам поползли слухи. Грибники нашли в овраге штук двадцать дохлых кошек. Еще батя помер. Сердечко от водки ёкнуло. 

Через год Витьку спалили соседи. Они не видели, как он пинал, но видели, как нес, и слышали предсмертный кошачий вопль. Всё это соседи обсказали знакомым, а те - бандитам. 

Вскоре к баракам подрулила черная "бэха". Оттуда вылезли два молодых пацана - Баряба и Большой Вадим. Витька колол дрова, когда они подошли к нему. 
- Здорова, Витёк! 
- Здравствуйте. 
Баряба улыбнулся и бросил приятелю: 
- Я же говорил - в цвет. 
- Извините, а вы кто? 
- Друзья. Пойдем, надо поговорить. 

Вадим ухватил парня за локоть и подтолкнул его в сторону Камы. У оврага Витьку избили. Потом Баряба сел на поваленное дерево и предложил ему высказаться. Типа, как ты до такого блядства докатился, что кошек вздумал убивать? Витька сказал, что ему это просто нравится. Особенно, когда внутренности на солнце сверкают. 

Баряба на секунду задумался и озвучил приговор: 
- Слушай сюда, бельмондо. Еще раз убьешь кошку - мы вернемся. Себя не жалко - пожалей мать, сестру. Я тебе, блызьма, обещаю - не угомонишься, всей твоей семье пиздец придет. 
- А если я не могу угомониться? 
- Тогда подумай о близких и удавись. Какой ногой кошек пинал? 
- Правой. 
Баряба повернулся к Вадиму. 
- Сломай ему правую ногу. И не затягивай - дел много. Я в машине. 

Услышав эти слова, Витька попытался бежать. Вадим повалил его на землю и взял ногу на "болевой". Громкий хруст и животный крик разрезали тишину. 

Через неделю Витька повесился на отцовском ремне. Ему было восемнадцать лет.

О ЛЮБВИ И ДРУЖБЕ

Вера Мокрушина переехала в Петербург из Перми, чтобы стать актрисой, а стала Екатериной Великой. Вера думала жить на Лиговском. Думала она жить и на Достоевского. На деле Вера жила в деревне Новое Девяткино, откуда до метро двадцать минут пешком. Каждое утро, приехав на работу, она впихивала белое сдобное тело в корсет и вальяжно шла к Казанскому собору, чтобы фотографироваться с туристами.

Вера не была дурой. Еще два года назад она зачитывалась Быковым, слушала джаз и легко могла отличить пошлое от непошлого. Однако ходить в костюме Екатерины и предлагать себя людям возле Казанского собора – это не то же самое, что предлагать себя на фоне Перми. В Петербурге и без унизительной работы чувствуешь себя пришибленным, а когда еще профессия вступает в резонанс с общим величием города, делается совсем паршиво. Вера портила атмосферу и прекрасно это понимала. Чтобы понимать это менее отчетливо, она стала прикладываться к бутылке.

Прикладывался к бутылке и Петр Первый. Он был длинным сорокалетним саратовцем Алексеем Воробьевым. Его выгнали из ТЮЗа, потому что он даже для ТЮЗа много пил. Алексей работал Петром Первым уже семь лет. В основном он работал изможденным Петром Первым, только-только вернувшимся с верфи. У Алексея были большие карие глаза, в которых плескалась такая грусть, будто всех его Гатчинских солдатиков перебили. Вера была в него влюблена. Вера вообще отличалась влюбчивостью. Она была чувственной и горячей, а в постели ведь только это имеет значение. В постели не важно, что ты мечтала о подмостках, а теперь шляешься по Питеру в прикиде Екатерины.

Обычно Вера легко укладывала самцов в постель, однако с Петром, то есть Алексеем, вышла заминка. Вера и так и сяк, а он говорит и говорит, а руками ничего не делает. Вера от этого еще больше его хотела. А Петр не то чтобы ее не хотел... У него был кризис сексуальной самоидентичности.

Вместе с Петром и Екатериной к туристам приставала жизнерадостная поролоновая зебра. В костюме зебры находился двадцатилетний эфиоп Джамал Саглимбени. Он приехал в Петербург учиться, а зеброй подрабатывал по выходным. После работы Алексей мылся в душе с Джамалом. То есть Джамал мылся в соседнем отсеке, но Алексей мог его наблюдать. И наблюдал. «Морская пена на эбоните. Мускулы. Пропорции. Гибкая лоза. Боже мой!» Конечно, Петр не сразу стал думать такими пассажами. Просто однажды он мастурбировал перед ноутбуком и вдруг закрыл глаза, а перед внутренним взором Джамал, которого он целует, гладит и берет прямо в душе. Это видение пронзило Алексея насквозь. Он кончил как буйвол. Без сил повалился на кровать. Задрожал листочком. С того дня он стал мастурбировать без ноутбука. Никакая порнография не могла сравниться с образом Джамала.

Естественно, Алексей и Джамал подружились. Петр как бы взял над ним шефство. Постоянно его касался. То по плечу потреплет, то волосы взъерошит, то по заднице хлопнет. А один раз даже в щеку поцеловал. Приник и отникнуть не мог. Иногда он думал, что Джамал догадывается о его чувствах. Во всяком случае, Алексей поймал на себе пару странных взглядов. В остальном Джамал был улыбчивым эфиопским парнем, который говорил по-русски с пятого на десятое. Петр помогал ему учить язык. Это была одна из видимых причин их внерабочего общения – язык.

Петр не мог понять про себя главного – он гей, бисексуал или просто сошел с ума? Потому что с Верой, которая к нему подкатывала, он тоже подумывал переспать. Правда, ее он хотел далеко не так бесповоротно, как Джамала. А Вера, наоборот, хотела Петра так же, как тот хотел Джамала. А Джамал улыбался и учил русский язык. Неизвестно было, кого он хочет, а кого нет. А самое смешное, что Алексей, Вера и Джамал были друзьями и часто гуляли по Петербургу втроем.

Страсть не может долгое время таиться внутри. Страсть любит действовать, брать быка за рога, осуществлять напор. Первым решился действовать Алексей. Он думал подойти к Джамалу в душе и поцеловать его. Или положить руку ему на член. Или встать перед ним на колени, чтобы припасть ртом. Так Джамал сразу поймет, как он ему нужен. Или не поймет? Или закатит истерику? Эти вопросы озадачили Алексея. Он часто представлял себя с Джамалом и как-то естественно решил, что Джамал представляет то же самое. Но это может быть ошибкой. Петр так терзался, что даже взял отгулы и три дня просидел дома с выключенным телефоном и водкой. На четвертый день он отважился поговорить с молодым эфиопом.

Была жаркая июльская суббота, когда Петр Первый подошел к поролоновой зебре на Дворцовой площади. С Невы доносился учтивый бриз. Алексей специально выбрал такой день, когда Джамал в костюме. Говорить о своих чувствах с зеброй ему было проще, чем с человеком. Петр пересек площадь широким шагом и пристукнул каблуками возле Джамала. Зебра обернулась. Алексей заговорил с прямотой императора:

– Джамал, привет. Я должен тебе признаться. Я люблю тебя. Хочу, понимаешь? Хочу заниматься с тобой сексом. Ласкать тебя. Короче, быть твоим любовником. Любовником! Ты ведь знаешь это слово? Ты несколько раз странно на меня смотрел... Я подумал... Я весь измучился. Мне это непросто. Я натурал, но сейчас уже не уверен. Скажи что-нибудь, а то я с ума сойду!

Зебра обхватила голову копытами. Голова поползла вверх. Петр вскрикнул. Его сознание помутилось. Он кулем осел на мостовую. Вера с трудом выбралась из костюма и бросилась к нему (она подменяла Джамала, который приболел). Похлопала по щекам. Прижалась ухом к сердцу. Сердце билось еле-еле. Вера позвонила в «скорую». Попыталась сделать искусственное дыхание, но забыла зажать ноздри. Курицей забегала по Дворцовой площади. Вокруг лежащего императора стали собираться люди. Они думали, что это какое-то представление. Подъехала карета, на которой катали туристов. Завидев ее, Вера сообразила, что на Дворцовую площадь «скорую» не пропустят. Поэтому она загрузила Петра в карету и увезла к Невскому проспекту. На Невском врачи привели Алексея в чувство. С ним случился глубокий обморок на почве нервного потрясения. И хоть он очнулся, ему было очень плохо, и «скорая» увезла его в больницу.

Только через неделю Алексей вернулся на работу. В больнице он понял, что ему будет трудно второй раз открыться Джамалу. Отработав смену возле Казанского, Петр вернулся в офис, разделся и пошел в душ. Там мылся Джамал. Он много раз звонил Алексею, когда тот был в больнице, но Петр не отвечал. «Нафиг. Забыли и проехали. Чушь какая!» – уговаривал он себя.

Алексей повернулся к Джамалу спиной и намылил голову. Вдруг ему на спину легли ладони и опустились вниз. Вторая пара ладоней обхватила член. Это были Вера с Джамалом. Все втроем они занялись сумасшедшим сексом. Шучу.

Петр вообще попытался прошмыгнуть мимо эфиопа незамеченным, но тот заградил ему дорогу и радостно завопил:

– Алексей, брат! Ты вернулся!

Петр судорожно сглотнул. Обнаженный Джамал стоял прямо перед ним. Полшага, и они соприкоснутся членами. Это было невыносимо.

– Дай пройти, Джамал.

– Подожди. Помоги мне.

– Чем?

Джамал приблизился. Петр почувствовал возбуждение.

– Я люблю Веру. Научи меня, как мне с ней… – Джамал азартно постучал ладонью по кулаку. – Ты – русский. Ты должен знать.

Петр нервно рассмеялся:

– Кого ты любишь?

– Веру. Екатерину. Очень люблю!

Петр заржал, как Гарик Харламов. Джамал воззрился. Алексею было уже плевать. Он толкнул эфиопа в грудь и согнулся от хохота. В одну секунду он потерял к парню всякий интерес. Вульгарный жест (ладонью об кулак) и вовсе вызвал в нем отвращение. Петр смеялся так чистосердечно, будто смеялся над самим собой.

А что же Вера, спросите вы? После признания Алексея Вера ударилась во все тяжкие. В тот же вечер она сошлась с кучером, который помогал ей грузить Петра в карету. А через день еще с кем-то. И потом. И снова. Она пошла по рукам – с той лишь разницей, что руки выбирала все-таки сама. Не знаю. То ли она мстила Алексею за его пренебрежение, то ли чертовой Екатерине, в платье которой таскается уже второй год. А может, Вера мстила омерзительно красивому Петербургу, снобу проклятому, который совершенно не оценил ее достоинств.

ЕВА

Женщины любят, когда им лижут. Это нормально, кстати. Тут дело не только в физиологии. Если мужчина лижет женщину – значит, он способен быть любовником. То есть не смешивать миры. Не тащит в постель (где, в общем-то, позволено все при условии обоюдного согласия сторон) социальные предрассудки, «понятия»,  мракобесное ханжество и прочую муру.

Расскажу случай. Мне тогда было семнадцать лет, и я влюбилась в двадцатипятилетнего парня. Загорелый такой, с руками. Играл в футбол и читал Кафку, представляете? Матвеем звали. Буквально соткан был из противоречий. Мягкий и жесткий, страстный и холодный, внимательный и равнодушный. Не скучный, короче. То ли Дарси, то ли Хитклиф, если вы понимаете, о чем я. А еще он был жутко умным и красиво говорил. Я ему перед сном звонила, и он рассказывал мне сказки. Реально – сочинял на ходу. И так гладко – закачаешься.

Через две недели мы остались наедине в пустой квартире. То есть я наврала родителям (мама, надеюсь, ты это не прочтешь!), что буду ночевать у подружки, а сама убежала к нему. Мы, конечно, уже кучу раз целовались, и я даже много чего напредставляла в горячей ванне, но все равно страшно волновалась. А еще я чуть-чуть порезала киску, когда готовилась к свиданию. Ничего особенного – обычная царапина, но мне киска казалась уродливой (этакий профиль старушечьего носа).
Короче, когда я поднялась к Матвею, меня нехило потряхивало. Теперь представьте: я в юбочке, на шпильках, макияж, конечно, в животе – ком, звоню ему в дверь. А он открывает в халате и с заспанной рожей. С кружкой чая в руке. Ну, я, понятно, зыркнула и говорю холодно: 

– Извините, видимо я ошиблась дверью.

А Матвей глаза выпучил и удивленно так:

– Ты о чем, Ева?

– Как о чем?! Я шла к Матвею – умному, тонкому, интересному мужчине, а дверь мне открыла какая-то Обыденность.

Тут Матвей не растерялся и сказал:

– Подожди. Я его щас позову.

И убежал в квартиру. Делать нечего – стою жду. И бесит все, и любопытно. Через пять минут вышел. Рубашка, джинсы, фиалку из горшка выдернул, перед собой несет.

– Это же узамбарская фиалка!

– И что?

– Ты ее погубил! Как ты мог?! Убийца!

А сама оттолкнула его и прошла в квартиру. Пофиг мне была фиалка. Просто хотела ему показать, что в цветах разбираюсь. Узамбарская фиалка. А такие вообще есть? До сих пор не знаю.

Вечер. Мы с Матвеем расположились на диване. Типа фильм смотрим. А на самом деле целуемся, как сумасшедшие. Я вообще-то целоваться не очень люблю. Мне раньше все время какие-то неправильные губы попадались. То жирные слишком, то сухие, то, наоборот, наводнение. Один раз и вовсе попались потрескавшиеся. Все равно что отцовский напильник целовать. Или вот язык. Целовалась я как-то с одним, так он мне его чуть не в горло засунул. Буквально проломился сквозь губы и давай у меня во рту орудовать без капельки такта. И почему парни никак не поймут, что любовь – это нежность?

Правда, Матвей не такой. У него губы мягкие, упругие. И будто, знаете, бархатистые. И слюней в самый раз. А язык... Прямо нежность в квадрате. Так бы и обсасывала всю ночь. Но тут Матвей перешел к решительным действиям. Сначала впился в шею, а потом ловко опрокинул меня на спину. Стал медленно раздевать. В нос чмокнул. Так мило! С первой попытки расстегнул лифчик. Поласкал грудь. Опустился ниже. Припал к животику. Здесь я заволновалась. Неужели куннилингус? Как неприлично, в первую-то ночь. И действительно – одним движением Матвей стащил с меня юбку и трусики. Медленно погладил ноги. Развел их в стороны. В голове пронеслось: «Старушечий профиль! Старушечий профиль!» Но было уже поздно.

Горячий язык прижался к моему бугорку. Обшарил окрестности круговыми движениями. Вдруг – сосущий поцелуй. Глубокий, затяжной. Мурашки по коже. А потом – прямо между губок. Скользнул. Проник. Вглубь. И там задрожал. Честное слово, я чуть с ума не сошла. А еще его руки на моей груди (и как он дотянулся?).

Вскоре я кончила. Реально – приплыла. Даже уши заложило. А когда Матвей вытер рот и спросил: «Можно, я в тебя войду, или ты хочешь полежать?» – я ощутила такую благодарность, что просто опрокинула парня на диван и набросилась на его член. Он оказался еще более бархатистым, чем губы.

Угомонились мы только часа через два. Волшебная получилась ночь. И хотя потом Матвей изменил мне с моей подругой, я ни о чем не жалею. А все потому, что женщины любят, когда им лижут. Вот так.

ЧЕЛОВЕК В ОКНЕ

В детстве, да и теперь, когда на Пролетарку идет большая гроза с ветром, чернильными тучами, рокотом пока далекого грома и отсветами молний, мне нравится пить кофе у окна и смотреть, как меняются люди на улице. 

Вот женщина вжала голову в плечи, покрепче ухватила продуктовые сумки и сосредоточенно перешла на крейсерскую скорость. Вот мужик посмотрел в небо, одним ему понятным чувством оценил близость грозы и решил, что пиво допить еще успевает, но делать это надо быстрее. Губы прижались к горлышку, бутылка взмыла вверх, мерно заработал кадык. Я не вижу этого глазами, но глаза тут и не нужны. 

Вот компания молодых людей - три девушки и три парня, перелезли через забор детсада, направляясь на веранду, но одна девушка, в шортах и русоволасая, лезть через забор не хочет, медлит. Может быть, она просто не любит перелезать через заборы, а может, она не верит, что веранда защитит от грозы, если пойдет косой дождь. 

Прячутся от стихии и собаки, они лезут под киоск. Гром уже окреп, тучная тень легла на асфальт. Одна собака - тощая и мелкая - влезла под киоск без проблем. Однако ее товарищ (или любовник?) - неприбранный крупный двортерьер - забрался туда с трудом. 

Хлоп! С неба обрушиваются капли дождя. На улице, под моим окном, еще есть люди. Кто-то переходит на бег, кто-то закрывает голову газетой или пакетом, будто это поможет, а один идет как и прежде, не прибавляя шага. Я думаю, этот человек живет далеко и поэтому не видит смысла бежать, всё равно вымокнет. Пожалуй, ему неважно, долго он будет мокнуть или коротко, он не чувствует в дожде чего-то неприятного, не чувствует в нем угрозы, и, действительно, какая может быть угроза в дожде? Зато сохранить достоинство, не поддаться естественному, но почему-то нелогичному желанию броситься наутек, ему чрезвычайно важно. 

Хлоп! Воздух раздирает треск грома. Ветер, ветер! Сверкают молнии, выводя в наступившей черноте яркие арабские письмена. Люди бегут сломя головы. Их ноги толкает вперед что-то древнее, будто они спасаются от Зевса, метающего в них свои копья. Только человек не бежит. Ему, наверное, кажется, что своим мужеством он сражается со стихией один на один. Ветер полощет его брюки, как безумная прачка. Песок, листья, жирные капли воды секут лицо. А он идет. Он - монументален. Слегка пригнув голову, не закрываясь руками, с глазами-щелочками на затвердевшем лице. Он - Геркулес. 

Вот уже вода собралась вдоль дороги и хлынула по ней монгольской ордой, утопив ноги человека по колено в себе. Вот молния ударила в старый тополь, и он вспыхнул и упал, словно корни на секунду разжали пальцы и выпустили землю. Вот съехали с дороги три машины и застыли мокрыми валунами. Их дворники снуют туда-сюда, захлебываясь водой. 

А человек идет. Ему приятно идти вот так - одному, голой грудью на могучего врага. Он, может быть, бухгалтер или строитель, может быть, подкаблучник или плаксивый алкоголик, но сейчас это не важно, именно сейчас он Бог улицы, князь Святослав, воин. Как он беспощадно-красив, как первобытен! 

И пусть закончится гроза, пусть он дойдет до дома, получит нагоняй за вымокший хлеб, пусть жена ночью сядет ему на лицо и назовет грязно, пусть сын равнодушно посмотрит в спину, пусть дочь не посмотрит в глаза, всё равно я запомню его несломленным силуэтом посреди страшной бури, героем, идущим навстречу ветру и молниям.